Как пережить зиму в мировой экономике

Александр Аузан

д.э.н., декан экономического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова

Мировая экономика находится в периоде, который можно назвать отливом глобализации. Глобализация оказалась не линейным, а волнообразным процессом, она то нарастает, то снижается, и это хорошо видно, если посмотреть статистику за 150 лет. Если сделать измерения по уровню миграционных потоков, движения капиталов и степени включенности стран в мировую торговлю, то выясняется, что максимум глобализации был достигнут сначала в 1890 г., а потом в 1913. И больше до такого уровня глобализации в мире мы не доходили. Уже семь-восемь лет идет очевидное снижение глобализации, и этот год даст катастрофические результаты, так как начались большие торговые войны между США и Европой, Китаем и США. В этом смысле ближайшие перспективы — неблагоприятные для притока зарубежных инвестиций в различных формах. Но с другой стороны, это не навсегда. Лет через пять-семь произойдет перелом, если, конечно, не случится мировой войны, потому что на отливе глобализации такие риски очень высоки, и угроза бродит не только вокруг нашей страны.

При благоприятном исходе начнется обратное движение, восстановление торговых отношений и подписание международных соглашений, усиление глобальных организаций. Поэтому, осознавая, что сейчас зима, к лету надо готовиться — «шить сарафаны и легкие платья из ситца». Лето будет, и надо выстраивать многоходовые стратегии для того, чтобы, с одной стороны, не оказаться в положении людей, которые не учли нарастающие торговые войны, а с другой — не готовы к потеплению.

Как пережить эту экономическую зиму? Во-первых, в условиях торговых и санкционных войн очень важными становятся «белые» дыры в мировой экономике. «Черные» и «серые» дыры, такие как Кипр и другие офшоры, которые выступали посредниками между экономиками разных стран, начинают сжиматься, становятся все менее желательными и все более преследуемыми со стороны ряда ведущих государств. Нужны ли такие «порталы» мировой экономике? С моей точки зрения — да, потому что страны, особенно большие, — это инерционные институциональные системы, которые трудно менять и внедрять в них что-то новое. И такого рода «порталы» играли роль в построении более гибких и очень необходимых систем. Сейчас в роли «белой» дыры выступает только что открытый Международный финансовый центр в Астане — это посредник, который не находится под санкциями и может стать одним из источников инвестиций, позволит взаимодействовать российскому и зарубежному капиталам.

Что происходит внутри России? Удалось снизить уровень инфляции, причем даже не до 4%, а практически до 2,5% по итогам 2017 г. В этих условиях мог начаться самопроизвольный рост, но он не начался. Почему? Центробанк объясняет это сохранившимися высокими инфляционными ожиданиями. И после истории с подорожанием бензина и проектом повышения НДС они вряд ли уменьшились. Но мне кажется, что инфляционные ожидания связаны еще с очень низким уровнем доверия, который влечет за собой чрезвычайно высокий уровень «сил трения» — транзакционных издержек: чтобы провести какой-то проект, надо много переговоров, залогов, гарантий. Вся экономика работает как машина без смазки — непрерывно скрипит, пытается взлететь, но не взлетает.

Мы наблюдаем парадокс цифр. Статистика показывает, что реальные зарплаты и пенсии в России растут, а в экономике роста нет. Почему? Дело в том, что разные сектора экономики видны для регулятора в абсолютно разной степени. ЦБ и правительство хорошо видят бюджетный сектор и государственные компании, а остальное им видно плохо. Поэтому идет рост доходов, зафиксированный в госсекторе, а в остальных может идти падение. Это касается малого и среднего бизнеса, который плохо себя чувствует. К тому же решение по увеличению НДС до 20% было принято абсолютно не в интересах ни регионов, ни муниципалитетов, ни малого и среднего бизнеса. Для пополнения государственного кошелька можно было бы, например, поднять НДФЛ — обсуждалось повышение до 15% с освобождением при этом от налога низкооплачиваемых граждан. Почему правительство приняло другое решение? При принятии экономических решений всегда сталкиваются два подхода — бухгалтерский и экономический. Первый состоит в том, что надо сбалансировать доходы и расходы, а второй — что их надо балансировать так, чтобы при этом размер пирога увеличивался, а не уменьшался. В решениях правительства возобладал бухгалтерский подход. Почему? Потому что НДС легче администрируется. Это решение будет иметь негативные последствия. И дело не только в том, что оно будет подстегивать инфляцию, которая является худшим видом налога на бедных, но и в том, что деньги забрали там, где их и так мало — у субъектов федерации, муниципалитетов, малого и среднего бизнеса. А если НДС и вернут, то крупным компаниям, а не тем, кто сейчас реально потеряет, потому что возвращать «мелочевке» — это высокие транзакционные издержки. И пока правительство исходит из того, что надо сделать дешево и просто, решения будут плохими — не для правительства, а для страны.

Что делать? Разгонять мотор российской экономики придется государственными инвестициями в инфраструктуру. Они, конечно, дадут мультипликативный результат, какие-то брызги достанутся и малому, и среднему бизнесу, но что потом? Во-первых, есть риск, что при чрезмерной стимуляции будет нарушена макроэкономическая стабильность. Во-вторых, для того, чтобы рост продолжился за пределами этого стимулирования, важно инвестировать в развитие инфраструктуры глобального значения, например, в строительство нового «шелкового пути» (хотя его траектория для нас не очень удачна), евроазиатского пояса развития или северного морского пути — это довольно интересная трасса, в том числе для оптоволокна. Но боюсь, что эффект от вложений в инфраструктуру глобального значения будет гаситься тем самым «отливом» глобализации. Ведь недоверие существует не только внутри российской экономики, оно бушует вокруг. Какие международные проекты могут быть в  условиях нарастающих торговых и санкционных войн? Второй вариант выхода из стимулирования в устойчивые результаты — это агломерации. В России сейчас есть всего две агломерации — Москва и Санкт-Петербург. Это не просто большие города, это города, которые создают такое притяжение, что туда тянутся не только население, но и экономические возможности окружающих территорий. Развитию новых агломераций будет способствовать строительство разного рода коммуникаций — от обычных дорог до оптоволокна и пр. Это важно для повышения производительности труда, потому что одна и та же деятельность, перенесенная в состав агломерации, по подсчетам Центра стратегических разработок, сразу показывает рост производительности на 15%. Появляется конкурентная среда, более плотные связи. Это сразу дает скачок. А для страны, которая в три раза отстает от США по производительности труда, 15% — совершенно не лишние. Но у этого варианта роста всегда будет сильная оппозиция, потому что он означает неравномерное распределение инвестиций, а также ущемление интересов старых агломераций — Москвы и Санкт-Петербурга. И пройдет ли такой вариант политически, не очень ясно. Было бы здорово создать еще пять-десять агломераций. Как минимум на Урале — от Екатеринбурга до Перми и Челябинска, в Южной Сибири — агломерацию Новосибирска, Томска, Омска и Барнаула. Стратегически важным является Владивосток, где тяжело развивать агломерацию из-за максимальной силы трения ввиду недоверия и коррупции, но не сделать там узел, который мог бы работать с Кореей, Китаем, Японией, США, Австралией, — это значит не открыть двери для значительной части зарубежного капитала, необходимого России.

Среди наших шансов на развитие также цифровая экономика, которая сильно меняет весь ландшафт. Здесь мы не успели так отстать, как по другим направлениям, и у нас даже есть парочка преимуществ. Во-первых, конкурентоспособная в глобальном смысле математическая школа. Для цифровой экономики способность производить алгоритмы даже важнее, чем программирование, и она будет определять успех. Во-вторых, некоторые характеристики цифровой экономики как будто сделаны под нас. Мы всегда страдали синдромом Левши: подковать блоху — да, но танцевать она не будет. Сделать что-то уникальное — да, но выпускать массовые серии — не получается. В цифровой экономике появляется такое явление, как кастомизация, когда благодаря 3D-принтингу, аддитивным технологиям появляется возможность дешево производить индивидуальные штучные вещи примерно по той же стоимости, что и массовые серии. Это русский шанс, наш выход. Но он опять же должен быть обеспечен институтами — надо менять очень тяжелое законодательство о стандартизации, об организациях. В цифровой экономике возникает такое явление, как «уберизация», когда исчезает иерархия и люди начинают общаться с помощью платформы. Это очень эффективно, но с точки зрения действующих институтов совершенно не понятно — кто перед кем отвечает? Разные страны находят разные ответы. Великобритания, например, пришла к выводу, что ответственность лежит на платформе, потому что она представляет собой определенный субъект экономических отношений. Все это надо решать, и решать быстро. Здесь решения, которые не принимаются, однозначно хуже, чем не совсем корректные. С точки зрения инвестиционного потенциала к перспективным отраслям в России можно отнести оборонно-промышленный комплекс, где военно-технические наработки последнего десятилетия в случае их трансформации в гражданскую промышленность могут создать возможности для хайтек-прорывов. Конечно, это венчурные направления, осложненные выходом из закрытых секретных разработок и тем, что компании могут быть только частно-государственными. Сфера очень непростая, но перспективная. Плюс надо смотреть на сектора, развитие которых может подстегнуть цифровая трансформация: умные города, цифровая индустрия, цифровое здравоохранение — все это может создать прорыв.